ФРЭНК ЛЛОЙД РАЙТ
ИСЧЕЗАЮЩИЙ ГОРОД
Перевод с английского — Анастасия Смирнова, Петр Фаворов
ISBN 978-5-906264-63-3
© Frank Lloyd Wright Foundation, Scottsdale, AZ/Artists Rights Society (ARS), NY, 2015
© Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», 2016
Исчезающий город
Понимание ценности нашей земли как унаследованного человечеством дара практически утеряно сегодня жителями тех городов, которые возникли в результате процесса централизации. Ведь именно централизация способствовала чрезмерному переуплотнению всех этих городов. Городское счастье правоверного горожанина состоит в том, чтобы жить в тепле и тесноте в согласии с людскими толпами. Переродившийся в многоглазого Аргуса, зачарованный вечным коловращением, словно дервиш, городской житель чувствует, как голова его идет кругом от суеты и механического рева большого города, которые полнят слух точно так же, как пение птиц, ветер в ветвях, крики животных, голоса и песни любимых когда-то полнили сердце.
В своем положении он только и может, что создавать новые машины из машин, уже существующих.
Правоверный горожанин превратился в маклера, который подвизается в основном в торговле людскими слабостями, чужими изобретениями и крадеными идеями. Он тянет за рычаги, он нажимает на кнопки как представитель чей-то чужой власти — на том только основании, что разбирается в хитростях машинного дела.
К нам явился паразит духа, дервиш, кружащийся в вихре.
Беспрерывное снование туда-сюда возбуждает городского жителя и одновременно лишает его умения воображать, вдохновенно размышлять и представлять себе будущее; то есть способностей, которыми он обладал, пока жил и разгуливал под безоблачными небесами среди той зеленой растительности, чьим товарищем он был от рождения. Он променял воодушевление Книги Бытия на выхолощенное учение об абстракции. Естественные забавы среди нетронутых лесов, лугов и водных протоков — такое свободное времяпрепровождение он променял на отраву угарного газа, на груды сдаваемых внаем каморок, обычно нагроможденные прямо вдоль мостовых, на «парамаунты», «рокси», ночные клубы и подпольные питейные заведения. И ради этого он ютится в клетушке среди таких же клетушек, под пятой домохозяина, который — вот апофеоз арендных отношений! — проживает прямо над ним в каком-нибудь пентхаусе.
Правоверный горожанин сегодня — такой же раб стадного инстинкта и чувства обладания опосредованной властью, как не так давно средневековый батрак был рабом бочки крепкого эля. Социальный сорняк — просто другого типа.
Сорняки дают семена. Дети растут, их тысячами сгоняют в школы, построенные как фабрики, управляемые как фабрики и также прилежно штампующие усредненных болванов, как конвейер — ботинки.
Одаренные люди, по-настоящему продуктивно работающие в отсутствие успеха, добиваются-таки «успеха» и становятся чьими-то представителями (если только сама толпа не оказывается их ремеслом), и вот они — потенциальные спасители человечества! — оседают в городах, чтобы производить, но не творить. Слабаки!
Сама жизнь лишь тревожно квартирует в большом городе. Горожанин теряет из виду истинную цель человеческого бытия и принимает за жизнь подменное, неестественно стадное существование, которое все больше и больше мутирует в беспорядочное слепое блуждание какого-то разумного животного, своего рода привой, лихорадочную погоню за сексом как за «освобождением» от рутинной реальности среди механического гудения механических конфликтов. Тем временем ему едва удается сохранять — искусственными методами! — собственные зубы, волосы, мускулы и телесные соки; его зрение угасает от работы при искусственном освещении; его слух нужен теперь в основном для телефонных переговоров; рискуя увечьем или смертью, он двигается теперь только навстречу или наперерез транспортным потокам. Он постоянно теряет свое время из-за других, поскольку и сам столь же регулярно растрачивает время других, пока все снуют в разных направлениях по строительным лесам, по тротуарам или под землей, чтобы попасть в какую-то очередную клетушку, принадлежащую какому-нибудь очередному домохозяину. Вся жизнь горожанина переусложнена и одновременно выхолощена при помощи машин и медицины. Если бы разом иссякло и касторовое, и машинное масло — город тотчас перестал бы функционировать и незамедлительно исчез бы с лица земли.
Сам город стал формой истерической аренды: жизнь горожанина отдана внаем, и его вместе с семьей выселяют, как только он оказывается на мели или «система» дает сбой. Каждый человек сдает, снимает и, наконец, сам оказывается сдан внаем, если замедлит свой безумный темп. Стоит этому несчастному начать печатать шаг не в такт со своим домовладельцем, капиталовладельцем или машиновладельцем, как ему конец.
А над ним, под ним и по обеим сторонам от него и даже в самом его сердце во время сна так или иначе работает счетчик арендной платы, побуждая этого запуганного потребителя неустанно бороться против немилосердного — или во имя более-менее милосердного — увеличения выплат. Не сбиться с шага. Расплатиться вовремя. На большее он особо и не рассчитывает. Он или выплачивает долг ценой собственной свободы, или ему удается заманить в рабство других, дабы осилить те три священные выплаты, на которые он подписался в условиях нынешней великой и благодетельной лотереи частной собственности. Человек, грабящий человека, — кажется, это единственная «экономическая схема», о которой он имеет хоть какое-то представление.
Однако все мощнейшие современные ресурсы, которыми горожанин естественным образом управляет посредством новейших машин, волей-неволей оборачиваются теперь — благодаря прогрессу человечества — против самого города. Система капиталистической централизации, которую городской житель сам когда-то помог выстроить, уже не работает ни для него, ни на него. Отслужив свое на благо человечества, централизация сегодня — это вышедшая из-под контроля центростремительная сила, все растущая под влиянием различных опосредованных воздействий. В своей жертве — горожанине — она все сильнее нагнетает животный страх быть выкуренным из норы, в которую он привык заползать вечером только для того, чтобы выползти оттуда на следующее утро. Естественная горизонтальность жизни исчезла, горожанин сам приговаривает себя к неестественной, бесплодной вертикальности, оказываясь поставленным на дыбы собственной неумеренностью.
Тем не менее нехватка жилья, трущобный быт и стремление к прибыли вместе норовят заковать его в оковы прямо стоя, и в этой вынужденной войне технических факторов он оказывается практически бессилен, неся на себе проклятие первобытного пещерного инстинкта — тень от стены, окружавшей поселение родового племени.
Было время, когда человечество делилось на жителей пещер и кочевников. И если достаточно глубоко заглянуть в прошлое, мы, наверное, найдем там такого кочевника, перескакивающего с ветки на ветку под сенью древесной листвы и подстраховывающего себя кончиком собственного хвоста, в то время как более вялый любитель укрытий прячется в самых потайных норах и складках материи, какие он только умудрился сыскать.
Пещерный житель — это древний консерватор. Однако, скорее всего, со своей тяжелой дубиной он был даже более жесток (пусть и не более яростен), чем кочевник с его копьем.
Обитатель пещер стал со временем обитателем утесов и принялся строить города. Все воздвигнутое принадлежало ему. Его бог — истукан, еще более ужасный, чем он сам, убийца, сокрытый в пещере. Этого истукана пещерный житель возвел в ранг завета.
Его более подвижный и ловкий собрат изобрел жилище не столь громоздкое, легко приспосабливаемое к обстоятельствам, — походную палатку.
По мере того как времена года сменяли друг друга, он кочевал из одних земель в другие, следуя непреложному для него закону перемен.
Искатель приключений.
Его бог был духом, ветром таким же разрушительным — или благодетельным, — как и он сам.
Так разные ветви человеческой семьи, которые, как и другие животные, повинуются стадному инстинкту, создали богов по собственному подобию. И возникла между ними обоюдная вражда.
Обитатели пещер воспитывали свой молодняк под защитой стен. Дети же кочевых племен росли под звездами в той относительной безопасности, которую могла обеспечить пространственная удаленность от врага.
Таким образом, мы можем предположить, что житель пещер плодился и размножался быстрее своего собрата. Но тем более полным бывало его поражение и более ужасными разрушения, когда его бастионы не выдерживали натиска. С ростом его мощи росла и мощь его стен. Если пещерный житель не находил подходящей пещеры, он строил ее сам. Он стал хозяином крепостей. Города изначально и были крепостями.
Его собрат видел залог своей безопасности в движении. Его защита была в скорости реакции, в умении мыслить стратегически, в физической выносливости и во всех тех навыках, которым обучила его природа.
Оба этих первобытных инстинкта человеческой расы и сегодня остаются — на таком временном расстоянии! — нашими основополагающими инстинктами, хотя кочевые племена, по-видимому, постепенно уступили пещерным жителям с их более материальными, более постоянными способами защиты.
Но мне кажется, что идеал свободы, который снова и снова пробивается сквозь наши устои, отвергая их частично или уничтожая их целиком, в каком-то смысле восходит к первоначальному инстинкту искателя приключений — того, кто выживал не покорностью и трудом под защитой стен, но благодаря свободе и собственной отваге в свете звезд.
Возможно, однако, что две эти человеческие породы совокупились и дали жизнь породам совершенно новым. В каких-то случаях это оказался удачный сплав достоинств. В каких-то — тягостное недоразумение. В каких-то же победил (более или менее интуитивно) один из этих двух мощных, архаичных, прототипических инстинктов.
С течением времени человечество (обе породы в единении) создало то, что люди сегодня называют цивилизацией. Цивилизации, обретя самосознание, принялись настаивать на необходимости культуры и бороться за ее совершенствование. В развитии цивилизации тень стены, по-видимому, играла более важную роль, хотя и широкий небосклон искателя приключений отнюдь не исчез. По мере того как уменьшается физический страх грубого насилия и нужда в возведении крепостей, естественная тяга к свободе, присущая охотникам и кочевникам, оживает, оказываясь более уместной и оправданной, чем желание выстроить незыблемую каменную стену или забраться в самую надежную пещеру (когда-то необходимое для защиты человеческой жизни), и по сей день дремлющее в каждом промышленнике, фермере или торговце. Достижения науки и новые способы ведения войны в любом случае лишили эти защитные укрепления всякого смысла, и, возможно, ценность человека снова будет определяться скорее не тем, что он имеет, а тем, что он умеет. Таким образом, благодаря современным ресурсам зарождается человек нового типа, способный изменить окружающий мир сообразно своим желаниям и восполнить то, что он потерял, осевши навечно в «тени стены» — в большом городе.
Уже сейчас очевидно, что жизнь в идеальных условиях того, что мы называем цивилизацией, должна теперь протекать среди большей свободы передвижения, большей пространственной свободы и большего количества света. Необходима новая концепция организации пространства. И уже по нашему осознанию этой необходимости ясно, что такая концепция появилась.
Современная мобильность — один из важнейших факторов! — посредством новых видов транспорта меняет психологию жителя пещер — городского собрата, присягнувшего на верность правителю ради спасения через веру, а не через труд. Однако для его собрата-кочевника движение — вполне естественное средство достижения целей, которое возвращается к нему сегодня.
Таким образом, технический прогресс непрестанно и формирует, и разрушает человеческую натуру.
Однако устоявшиеся человеческие привычки умирают долго.
Любой человек — путешественник или домосед — прежде всего раб своих привычек. Привычки, основанные на первобытных инстинктах, сопротивляются всему новому, даже если оно целесообразно, и сходят на нет так же медленно, как вода точит камень.
Любые изменения жизненных условий сперва вызывают у людской массы желание защитить старый порядок: усиливается любовь к привычному и ненависть к новому.
Но определенные, долго остававшиеся в подсознании и уходящие корнями в эти первобытные инстинкты желания, доселе не реализованные в нынешнем плотном мире централизации, постепенно вырываются наружу и находят новые средства к осуществлению в новых условиях эры машин. Как обычно, такое высвобождение желаний и появление новых средств способствует положительному восприятию нового и последующему разрушению старой жизни. Таков алгоритм изменений человеческих привычек, вскормленных древним инстинктом.
Пример из настоящего: из поколения в поколение молодого селянина Американии[1] влекли развлечения, утонченность и возможности города. В городах он рассчитывал найти свою «удачу». Самые ценимые жизненные преимущества тогда еще таились в том усиленном человеческом общении и в том возбуждении, которые характерны для городской жизни. Именно поэтому, когда развитие транспорта позволило ему свободно передвигаться, он немедленно направился в сторону города, дабы реализовать свои чаяния.
Концентрация населения в городах неестественным образом возросла благодаря тому, что три важнейших экономических конструкта — пережитки традиций, которые складывались в совершенно иных обстоятельствах, — были привиты к уже существовавшим способам производства и образовали самую настоящую экономическую систему. Две из трех составляющих этой новой внеэкономической «экономики» — это формы ренты, они искусственны, поскольку не природны. Это неестественные формы нетрудового дохода. Третья составляющая — тоже тип нетрудового дохода; прибыль, полученная посредством торговли техническими изобретениями: еще одна, хоть и менее очевидная форма ренты.
В условиях невиданной доселе в мире механизации эта экономическая система смогла неестественным образом разрастись и набрать обороты.
Первая и самая важная форма ренты, которая больше других способствовала распространению бедности как социального явления и чрезмерному разрастанию городов, — это арендная плата за землю. Земля, стоимость которой растет благодаря различным усовершенствованиям или самому росту местных сообществ, оказывается в собственности одного-единственного счастливчика, чье право на владение этим клочком недвижимости есть везение «по закону». Доходы со случайного везения притягивают многочисленных приспешников — «белых воротничков», кормящихся за счет продажи, распределения, управления и сбора нетрудовых доходов с торговли более или менее удачными участками земли. Небоскреб есть современный памятник этому случайному везению. Город — его естественная среда.
Второй экономический конструкт — рента с капитала. Деньги, по известному еще древним евреям принципу «роста», оживают, чтобы бесконечно работать и обесценивать всякую другую работу. Рента с капитала как надбавка к прибыли от труда — еще один вид случайного везения. Новые армии белых воротничков собираются, чтобы деловито подвизаться на ниве продажи, распределения, управления и сбора таких доходов — дармовых, мистическим образом явившихся прибытков к уже заработанным деньгам, которые эти доходы и приносят.
Современный город — оплот такого вида наживы.
Третий конструкт — это нетрудовые доходы с технического прогресса. Рента с теперь уже широко распространенных изобретений человечества; прибыль от участия в торговле этими изобретениями, которые располагаются и применяются не там, где они нужны, а там, где это выгодно лишь одной капиталистической централизации. Неизбежным образом прибыль от эксплуатации творческой изобретательности, действующей в интересах человечества, почти без остатка исчезает в карманах все меньшего числа капитанов современной индустрии. Только крохотная доля — помимо подачек от руководства — достается тем, кому эта прибыль принадлежит по праву: людям, чья жизнь была посвящена или пожертвована всеобщему прогрессу в интересах человечества.
Отряды облеченных властью менеджеров по продажам возникают, чтобы распространять бессмысленные и переоцененные плоды перепроизводства — характерные для этого механизированного мира — среди подлинных хозяев машин: самих людей. Этот третий вид дохода по воле случая также привлекает множество приспешников в белых воротничках — «продавцов», продающих при помощи финансирования и отбирающих посредством угроз и насильственных конфискаций или рефинансирования и «восстановления» прав на собственность. И разумеется, вся эта неправедная выгода концентрируется в руках все меньшего и меньшего числа собственников — под воздействием центростремительной силы капиталистической централизации.
Необходимость поддерживать в рабочем состоянии и обеспечивать законодательную эффективность всех этих армий белых воротничков, возникших благодаря трем «экономическим» конструктам, и при этом согласовывать их действия, неизбежным образом привела к разрастанию понятного и естественного общественного блага: правительства.
«Лучшее правительство то, которое правит как можно меньше»[2] — таким был идеал управления в Соединенных Штатах Америки для Джефферсона. Однако для поддержания мира и некоторой видимости справедливости между всеми этими низменными силами, деловито получающими прибыль при помощи таких чрезвычайно сложных методов обогащения, узаконенных правительством, само правительство изменило себе и тоже стало чрезвычайным. В результате к уже существующим добавилась еще одна армия белых воротничков. Местные и верховные суды, мелкие крючкотворы с их хитроумными судебными решениями образовали эту правительственную армию.
И наконец, многочисленные и разнообразные законы — сложная система уловок, применяемых для того, чтобы заставить все это слаженно функционировать, — породили новые полчища белых воротничков: юристов. Вскоре стало невозможно спокойно владеть или распоряжаться землей, получать доход с капитала или производить что-либо без указаний и советов этих специалистов по чрезвычайно запутанным правилам игры под названием «цивилизация эпохи технического прогресса». Неудивительно, что толкования самих этих знатоков часто противоречат друг другу.
И все эти служители различных видов ренты естественным образом оказываются одновременно и любимчиками, и покровителями города.
Эта совокупность экономических конструктов, естественно, нуждается в стабильности, поддерживаемой сильной рукой, а также в подходящей религии, которая видит спасение человечества в вере, а не в труде. Все вместе они образуют теперь уже традиционную, однако слишком раздутую и небезопасную альтернативу внятной экономической основе американского общества. Они есть фундамент устаревшего города; противоестественная основа противоестественно развивающегося организма, который паразитирует на всех природных источниках нормального производства.
Эти природные источники — люди, которые или с помощью физического труда, или путем освоения более сложных навыков непосредственно работают над производством материальных, эстетических, интеллектуальных или моральных ценностей, тем самым сполна оплачивая вексель человеческой жизни.
Меж тем каково же приходится субъекту, или объекту, или тому живому кирпичику общества, на котором, с его добровольного согласия, основана и зиждется эта необыкновенно сложная экономическая надстройка, функционирующая как система управления и как «бизнес»? Каково приходится самому человеку; человеку, который тяжелым трудом добывает из земли пропитание для населения и богатства недр — для индустрии? Где в этой системе место крестьянину, механику, художнику, учителю, изобретателю, ученому, ремесленнику, дровосеку или водоносу?
Все они теперь так или иначе относятся к одной касте, все они